общественно-политический
еженедельник

«Хозяева» против «наемников»

Русско-немецкое противостояние в императорской России

В данной работе русско-немецкий этноконфликт рассматривается исключительно как внутренний для Российской империи, то есть как конфликт между русскими и «русскими немцами» – немцами, проживавшими в России либо в качестве подданных империи, либо в качестве подданных других государств, находящихся на русской службе или владеющих какой-либо собственностью в российских пределах. Характерными особенностями этого этноконфликта являются, во-первых, его преимущественно «холодное» протекание (исключение – период Первой мировой войны).

А во-вторых, его локализация в рамках внутриэлитного социокультурного пространства (опять-таки за исключением 1914-1917 годов, когда он выплеснулся «на улицу»).

Нет сомнений, что привлечение немцев (как и иностранцев вообще) в Россию сыграло важную и нужную роль в процессе модернизации страны, но со временем (во всяком случае, с начала XIX века) необходимость в большом количестве нерусских специалистов отпала, воспитались уже достаточно квалифицированные (и весьма многочисленные) отечественные кадры, карьерному продвижению которых иноземцы, обосновавшиеся на самых выгодных местах, и объективно, и субъективно препятствовали. «Ученики» перестали нуждаться в «учителях» (весьма распространенная метафора в русском антинемецком дискурсе). Однако – чем дальше, тем больше – немцы исполняли функцию не только «спецов», но и наиболее надежной «опоры трона», поэтому главной помехой их вытеснению с занятых социально-политических позиций была сама императорская власть. Без ее (почти всегда) твердого и неизменного покровительства «русские немцы», составлявшие 2-3% дворянства империи (против более чем 50% собственно русских), недолго смогли бы сохранять за собой в среднем около 20% высших постов в государственном аппарате, армии, при дворе…

С другой стороны, борьба с «немецким засильем», инициированная русским дворянством, явилась одной из важнейших стратегий последнего, направленных на ограничение власти самодержавия в свою пользу. Стратегия эта стала особенно эффективной в националистическую эпоху, когда Романовы воленс-ноленс объявили себя русскими националистами и их симбиоз с немцами (от коего они отказаться не могли) было легко трактовать, перефразируя Павла Милюкова, то ли как глупость, то ли как измену. Кроме того, «антинемецкая партия», нанося удар в это больное место самодержавия, могла оставаться на вполне легальной почве (что, однако, как свидетельствует биография Юрия Самарина, не избавляло ее представителей от крупных неприятностей), не вступая на путь прямой политической борьбы. Последняя, впрочем, как показывают примеры декабристов и Герцена, также включала в себя в качестве немаловажного элемента германофобскую пропаганду.


Доля немцев в населении России по состоянию на 2002 год

Очень серьезный вопрос: кого из «русских немцев» считать «немцами», а кого – «русскими», то есть окончательно обрусевшими. Для XVIII века он решается просто: перешел в православие – русский, остался лютеранином – немец. Тогда конфессиональная принадлежность, по сути, сливалась с этнонациональной (характерно, что ни Эрнст Иоганн Бирон, ни Бурхард Кристоф Миних, ни Генрих Иоганн Остерман в православие не переходили). Но для XIX и (особенно) начала XX века, когда национальность делается политической и светски-культурной категорией, а религиозность верхов становится все более формальной, такой подход уже не работает: лютеране Павел Пестель и Вильгельм Кюхельбекер оказываются пламенными русскими националистами; с другой стороны, переход в православие, вызванный, положим, карьерными соображениями, не обязательно отменяет немецкую идентичность (например, депутат Государственной думы, активно защищавший там немецкие интересы, барон Александр фон Мейендорф был православным (и даже русским по матери – тетке Петра Столыпина), но считал себя немцем). В каждом конкретном случае этот вопрос нужно рассматривать отдельно – при нынешнем уровне изученности проблемы обобщающие выводы были бы преждевременными.

«Русские дворяне служат государству, немецкие – нам». Эта знаменитая фраза Николая I, кочующая из статьи в статью, из книги в книгу, предельно точно отражает главную причину возникновения и остроты русско-немецкого противостояния, проходившего главным образом как конфликт внутри «благородного сословия» Российской империи. Замечательно, что все три стороны конфликтного «треугольника» – самодержавие, русские дворяне, немецкие дворяне – совершенно согласны в трактовке этой причины.

Константин Леонтьев вспоминал, как Иван Аксаков в 1857 году говорил при нем: «Остзейские бароны и другие наши немцы внушали покойному Государю (Николаю I) следующую мысль. – Для коренных русских – нация русская, русский народ дороже, чем Вы. – Нам же нет дела до русской нации; мы знаем только Вас, Государя вообще. – Мы не русской нации «хотим» служить; мы своему Государю хотим быть верными. – Но так как наш Государь есть в то же время и Российский император, – то, служа Вам верой и правдой, мы служим и России». – Аксаков находил, что эта постановка вопроса ложная и вредная для России; – ибо русский народ доказал на деле не раз свою «потребность» в Самодержавии и без всяких немцев». В 1860-х годах Аксаков излагал эту мысль уже печатно в газете «День»: немцы, «преданные Русскому престолу <…> проповедуют в то же время бой на смерть Русской народности; верные слуги Русского государства, они знать не хотят Русской Земли…». Ранее в «Письмах из Риги» (1849) Юрий Самарин призывал обратить внимание на распространенное среди «русских немцев» изречение – «Да, мы подданные русского императора, но с Россиею мы не хотим смешиваться», – которое, по его мнению, «заключает в себе задушевную мысль остзейцев»: «Мы будем иметь дело исключительно с правительством, но не хотим иметь дела с Россиею, и если нас вздумают в том упрекать, мы зажмем рот обвинителю этими словами: мы верноподданные государя, мы служим ему не хуже вас, больше вы ничего от нас требовать не вправе».


Илья Репин. Приезд Петра Первого в немецкую слободу

Защитник остзейских интересов Фаддей Булгарин в донесении в III Отделение (1827) вполне подтверждал правоту Аксакова и Самарина: «Остзейцы вообще не любят русской нации – это дело неоспоримое. Одна мысль, что они будут когда-то зависеть от русских, приводит их в трепет… По сей же причине они чрезвычайно привязаны к престолу, который всегда отличает остзейцев, щедро вознаграждает их усердную службу и облекает доверенностью. Остзейцы уверены, что собственное их благо зависит от блага царствующей фамилии и что они общими силами должны защищать Престол от всяких покушений на его права. Остзейцы почитают себя гвардией, охраняющей трон, от которого происходит все их благоденствие и с которым соединены все их надежды на будущее время».

Впрочем, и сами бароны не делали тайны из своих взглядов по этому вопросу. Известный остзейский публицист Георг Беркгольц писал в 1860 году предельно откровенно: «Прибалтийские немцы имеют полное основание быть всей душой за династию, ибо только абсолютная власть царя оберегает их. Между тем любая русская партия, демократическая, бюрократическая или какая-нибудь сожрет их, едва лишь она добьется решающего перевеса». Ему вторил его единоплеменник граф Александр Кейзерлинг, попечитель Дерптского учебного округа в 1860-х годах: «Пока царь властвует над нацией, существуем и развиваемся на давно испытанной основе также и мы». Карл Ширрен полагал, что Остзейскому краю самодержавием гарантирована «обособленность от господствующей расы (то есть русских) и от ее национальной культуры» и что немцы «кроме принадлежности к одному и тому же государству» не имеют «ничего общего с русским народом». Вильгельм фон Бок утверждал, что Остзейский край верен императору только потому, что в его лице почитает хранителя своих привилегий. Герман-Гвидо фон Самсон констатировал в 1878 году: «Каких бы годных, верных и преданных слуг и защитников Лифляндия ни давала своим Государям – всегда существовали одни только личные отношения между подданными и монархом…».

Итак, все стороны согласны в том, что русские дворяне служат России, а немецкие – императорскому дому. Различно лишь отношение к этому факту: самодержавие и немцев такой модус вивенди не только устраивает, но и видится единственно возможной формой взаимоотношений, русских – возмущает и оскорбляет. Они мыслят империю как русское национальное государство и потому требуют от немцев лояльности не только к монарху, но и к русской нации в целом, которую русское дворянство, собственно, и представляет. Вместо этого нелояльные русской нации немцы не только не дискриминированы, а, напротив, занимают первые места рядом с монархом. «Наемников» явно предпочитают «хозяевам» (ибо русские дворяне, по их мнению, такие же хозяева России, как и император), которые оттеснены от власти, благодаря, по словам Федора Тютчева, «привилегиям, часто необоснованным, инстинктивному, так сказать, сочувствию, которое они (немцы) находили в самом центре верховной власти». Отсюда, считает поэт, и проистекает русская германофобия: «Вот это-то упорное пособничество верховной власти чужеземцам и содействовало более всего воспитанию в русской натуре, самой добродушной из всех, недоброго чувства по отношению к немцам…».


Боев Сергей. Москва. Немецкая слобода ( Лефортово)

Метафора «наемники» применительно к «русским немцам» весьма распространена в текстах позапрошлого века. Филипп Вигель, возмущаясь назначением барона Балтазара Кампенгаузена на высокий государственный пост, задает риторический вопрос: «…Когда знатные чада России любят себя гораздо более, чем ее, почему не употреблять наемников?». Осип Бодянский в дневнике (1854) пересказывает слова графа Сергея Строганова по поводу засилья немцев в Академии наук: «Надобно, чтобы она была чисто русская, из одних русских. <…> главное, чтобы мы возделывали свое сами, а не чужими руками. Только свой о своем может радеть как следует, а наемник – наемник». «…Неужели Россия не вправе требовать от остзейцев ничего больше, как то, что предлагают за деньги всем государям наемные швейцарцы?» — возмущался в «Письмах из Риги» Самарин. Весьма сходно, но уже в положительном контексте, видел роль «русских немцев» прусский король Фридрих II. «Я не сомневаюсь…, – писал он в 1762 году Петру III, собиравшемуся на войну с Данией, – что вы оставите в России верных надсмотрщиков, на которых можете положиться, голштинцев или ливонцев, которые зорко будут за всем наблюдать и предупреждать малейшее движение».

Противостояние «хозяев» и «наемников» протекало в различных сферах российской жизни.

Арена борьбы: двор, администрация, армия. Немецкий вопрос в России возникает только при Петре I. Разумеется, немцы жили на русской земле и находились на русской службе в качестве специалистов по военному делу и раньше, но тогда возможность «для иностранца проникнуть в политическую элиту России» практически отсутствовала, «минимальные шансы давала лишь полная ассимиляция иностранца с отказом от собственной идентичности через принятие русского подданства и крещение в православие, но и при этом ему приходилось в лучшем случае довольствоваться ролью советника». Только благодаря петровским реформам с их явно выраженным предпочтением личных заслуг перед знатностью рода стало возможным «массовое пришествие «немцев» из разных стран… Именно тогда узкий круг специалистов увеличился до 10 тысяч человек». Кроме того, после Ништадтского мира со Швецией (1721) в состав империи вошли Лифляндия и Эстляндия, «благородное сословие» коих представляли исключительно немцы, также влившиеся в российскую социально-политическую элиту.


Александр Бенуа. Дом Анны Монс, любовницы Петра Первого, в Немецкой слободе

Первоначально немцы заняли весьма весомое место в армии и на флоте, поскольку Петр видел в них главных агентов европеизации вооруженных сил. В 1709 году (после Полтавы) российский генералитет на 64,3% (33 чел. из 51) состоял из иностранцев, среди которых немцев – 63,6% (21 чел.), то есть 41,2% от общего состава. Значительно меньше (но также весьма изрядно) немцев было среди гражданских чиновников: всего иноземцы составляли примерно четверть членов коллегий, из них большинство (79%) – немцы.

Уже тогда обилие иностранцев вокруг царя вызывало серьезное недовольство «природных русских». Фридрих Вебер, выходец из Брауншвейга, почти четыре года состоявший на русской службе, в своих записках сообщает, что «московиты» повинуются петровскому повелению учиться у иностранцев «с затаенною гордостию, которая мешает им вникнуть в то, чему их обучают, и заставляет их думать о себе, как о народе передовом, более ученом и смышленом, чем их учителя, которых они ненавидят и преследуют <…> они не могут понять, что какой-нибудь достойный иностранец, явившийся к ним на службу, руководится побуждением, отличным от желания приобрести только деньги, и вдобавок издеваются даже между собой над иностранцами…».

Политику Петра по привлечению иноземцев последовательно продолжали все его преемники. В 1729 году, в «антизападническое» правление Петра II, при котором столица символически снова вернулась в Москву, в полевой армии служил 71 генерал, из них 41 иностранец (то есть 57,7%). А всего нерусских генералов и обер-офицеров (считая майоров) было 125 чел. из 371 (то есть 34%). В 1725 году все высшие офицеры флота (за исключением Федора Апраксина и еще двух человек) являлись иностранцами. Иноземцы на русской службе получали жалованье в полтора-два раза больше, чем «природные русские». В декабре 1729 года такую же привилегию получили немцы – российские подданные из Остзейского края.


В Немецкой слободе в Москве Петр Первый набирал офицеров для своих потешных полков, будущих гвардейских
Таким образом, исследователи, оспаривающие известный афоризм Василия Ключевского: при Анне Иоанновне «немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка», – разумеется, правы. Немцы «посыпались» в Россию гораздо раньше. Более того, именно при Анне их преимущества несколько поубавились: в 1732 году было отменено упомянутое выше различие в жалованье между русскими и иностранцами вкупе с остзейцами. Процент же иноземцев в армии вырос не слишком сильно. В 1738 году нерусских генералов и обер-офицеров было 192 из 515 (37,3%). Во флоте их стало значительно меньше: в 1741 году из 20 капитанов – 13 русские. В 1722 году из 215 ответственных чиновников государственного аппарата «немцев» было 30 чел., в 1740-м – 2827. В 1731 году правительство Анны Иоанновны установило в Шляхетском корпусе процентную норму для принятия «русских немцев» и иноземцев: 50 мест на 150 для русских.

Все так, и, конечно же, трактовка «бироновщины», характерная для позапрошлого века («это была партия немцев, захвативших, можно сказать, Россию в полон» – Петр Щебальский) страдает явным преувеличением. Но впадение в другую крайность – отрицание этнического конфликта между русскими и немцами в эту эпоху, дезавуирование понятий «русская» и «немецкая» «партии» — также не слишком продуктивно. Во-первых, отмечая отсутствие роста процентного присутствия немцев в армии и госаппарате, борцы с «бироновским мифом» обычно игнорируют качественное усиление их влияния. «Немцы впервые оказались во главе ключевых гражданских и военных ведомств (Остерман – Иностранной коллегии, Миних – Военной; Курт фон Шемберг – горного ведомства; Карл фон Менгден в конце царствования Анны Иоанновны – Коммерц-коллегии). Кроме того, через новые, созданные по их предложениям учреждения (Кабинет министров) – также во главе общегосударственных ведомств, руководивших Российской империей». (Не говоря уже об особой, формально не обозначенной роли самого Бирона и братьев Левенвольде – Рейнгольда Густава и Карла Густава.).

Во-вторых, совершенно неправильно полагать, что этноконфликт развивается исключительно на почве «национальной неприязни» как таковой, что ему якобы противопоказана «борьба личных самолюбий или каких угодно интересов», — они сопутствуют любому типу конфликтов и во многом их стимулируют.


Эрнст Иога́нн Биро́н, регент Российской империи и герцог Курляндии и Семигалии, фаворит Анны Иоанновны – с него пошла «бироновщина»

В-третьих, именно в период «бироновщины» немцы впервые стали играть при самодержавии ту роль, которая столь нравилась российским монархам, но была столь ненавистна русскому дворянству, – роль «императорских мамелюков».

В-четвертых, более высокий уровень привилегий тех же остзейцев по отношению к статусу русских дворян все же бросается в глаза. Самарин остроумно сравнил два государственных документа о вербовке на службу русских и остзейцев в 1734 году. В первом случае это выглядит так: «подтвердить новыми крепчайшими указами, чтоб все к службе годные недоросли и молодые дворяне сысканы и при армии, артиллерии и флоте определены были». Во втором – несколько иначе: «публиковать пристойными указами, чтоб в Лифляндии и Эстляндии из дворянства и купечества охочих в службу военную принимать». Почувствуйте разницу!

Наконец, в-пятых, некоторые новейшие работы по данной эпохе скорее подтверждают факт существования «немецкой» и «русской» «партий». Скажем, Николай Петрухинцев, опираясь на обширный архивный материал, интересно реконструирует их борьбу в начале 1730-х годов. По его мнению, с середины июня по декабрь 1730 года «разыгрался основной раунд борьбы между русской знатью и новым окружением императрицы», последнее он именует «немецкой группировкой». Центром консолидации «антинемецкой группировки» сделался Сенат, в свою очередь, немцы тоже консолидировались и сумели расколоть противников, например, Алексею Черкасскому была навязана помолвка его дочери с Рейнгольдом Левенвольде, который эту помолвку разорвал, как только победа немцев стала очевидной.


Анна Иоанновна, императрица российская, немцев тоже привечала

А после смерти фельдмаршала Михаила Голицына (декабрь 1730 года) «организованное сопротивление русской знати было в основном сломлено. Ее группировка превратилась в аморфное скопление недовольных, неспособных к организованным действиям, продолжавшее сдачу позиций». Затем в 1731 году последовали арест и суд над фельдмаршалом Василием Долгоруким, сказавшим что-то нелестное в адрес императрицы, о чем последней доложили два немца — князь Людовик Вильгельм Гессен-Гомбургский и майор Альбрест. В 1732 году под контроль «немецкой группировки» попали Военная (возглавил Миних) и Адмиралтейская (возглавил протеже Остермана и Бирона – Николай Головин) коллегии. Это знаменовало «полную победу» «немцев». И лишь только после нее между победителями начались внутренние распри, катализатором которых стал Миних, претендовавший на первую роль и настроивший против себя Остермана и Карла Густава Левенвольде, а позднее столкнувшийся с Бироном. «Как господство немцев было приготовлено усобицею между способными русскими людьми, оставленными Петром Великим, так теперь падение немецкого господства приготовляется раздором, усобицею между немцами, которые губят друг друга». Не правда ли, история почти трехсотлетней давности очень напоминает события нашего недавнего прошлого – господство «семибанкирщины» в «лихие 90-е» и «иудейские войны» внутри нее?

Свидетельств о том, что русские воспринимали «бироновщину» именно как господство «немецкой группировки», предостаточно в донесениях иностранных дипломатов, следственных показаниях, мемуарах и дневниках современников. Кристоф Герман Манштейн, например, в своих записках отмечал, что «до некоторой степени можно извинить эту сильную ненависть русских дворян к иноземцам», ибо «в царствование Анны все главнейшие должности были отданы иноземцам, которые распоряжались всем по своему усмотрению, и весьма многие из них слишком тяжко давали почувствовать русским власть, бывшую в их руках».

Антинемецкие настроения проникали и «в народ». В собрании народных песен Петра Киреевского есть песня о молодом сержанте, который «в раздумьи горько плакал» о том: «Что нами теперь властвует/И не русский князь отдает приказ,/А командует, потешается/Злой тиран Бирон из Немечины». В свою очередь и властвующие немцы не слишком прятали свою русофобию, леди Рондо, жена английского посла в России, писала о Бироне: «Он презирает русских и столь ясно выказывает свое презрение во всех случаях перед самыми знатными из них, что, я думаю, однажды это приведет к его падению». Да, на властной вершине были и русские, но там удерживались только те из них, кто умел подлаживаться к немцам и не пытался проявлять самостоятельности. Опалы Александра Румянцева, Алексея Макарова, Василия Татищева, гибель Артемия Волынского это ясно доказывают. В размышлениях и планах последнего (каковы бы ни были его личные мотивы столкновения с Бироном) «немецкая» тема ощутимо присутствует. Он полагал, что «от иноземцев государство всегда находится в худом состоянии, от чего вред государству и государю быть может», и, следовательно, министры должны быть «свои природные».


Ге́нрих Иога́нн Фри́дрих Остерма́н руководил внешней политикой России почти 20 лет

Продолжившееся (несмотря на устранение Бирона) при наследниках Анны Иоанновны – Иване VI и Анне Леопольдовне «немецкое засилье» стало одной из важнейших причин свержения «брауншвейгского семейства» и воцарения Елизаветы Петровны. Любопытно, что шведы, начавшие в 1741 году войну против России, пытались использовать «немецкий» фактор в своих политических целях.

Продолжение следует.

Сергей СЕРГЕЕВ, «Вопросы национализма»




При повному та частковому використанні матеріалів посилання обов'язкове.